Неточные совпадения
Было еще совершенно светло на дворе, но в
маленькой гостиной графини Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели
лампы.
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню
лампы маленькую и похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера, выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.
— Вот как? — спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в комнату, едва освещенную
маленькой ночной
лампой. — Возможно, что есть и такие, — спокойно согласилась она. — Ну, пора спать.
Самгина смутила тяжелая возня на чердаке; он взял
лампу, вышел на черное крыльцо и увидал, что старуха, обняв повара сзади, под мышки, переставляет его
маленькую фигурку со ступени на ступень.
Гостиная освещалась
лампой, заключенной в фонарь ажурной персидской меди, и все в комнате было покрыто мелким узором теней. По стенам на
маленьких полочках тускло блестели медные кувшины, чаши, вазы, и это обилие меди заставило Самгина подумать...
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной
маленькой стенной
лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу у дивана горела
маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Это было дома у Марины, в ее
маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре
лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной
лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался
меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Отворившая горничная с подвязанным глазом сказала, что капитан дома, и провела Нехлюдова в
маленькую гостиную с диваном, столом и подожженным с одной стороны розовым бумажным колпаком большой
лампы, стоявшей на шерстяной вязаной салфеточке.
Нехлюдов отворил дверь и вошел в небольшую камеру, слабо освещенную
маленькой металлической лампочкой, низко стоявшей на нарах. В камере было холодно и пахло неосевшей пылью, сыростью и табаком. Жестяная
лампа ярко освещала находящихся около нее, но нары были в тени, и по стенам ходили колеблющиеся тени.
Плохонький зал, переделанный из какой-то оранжереи, был скупо освещен десятком
ламп; по стенам висели безобразные гирлянды из еловой хвои, пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный характер. Около стен, на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились дамы; в глубине, в
маленькой эстраде, заменявшей сцену, помещался оркестр; мужчины жались около дверей. Десятка два пар кружились по залу, подымая облако едкой пыли.
Было много диванов и кушеток, диванчиков, больших и
маленьких столиков; были картины на стенах, вазы и
лампы на столах, было много цветов, был даже аквариум у окна.
Картина, достойная описания:
маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной
лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до стола.
Она сидела на краю печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнем
маленькой жестяной
лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на печь, объясняя...
В передней было чисто: стояла ясеневая вешалка с военными шинелями, пальто и тулупчиком,
маленький столик, зеркало и коник, а на стене висел жестяной подсвечник с зеркальным рефлектором, такой подсвечник, какой в Москве почему-то называется «передней
лампой».
Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная,
маленькая, но чистая, — это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела
лампа.
В ожидании Белавина мои молодые хозяева несколько поприготовились. В
маленькой зальце и кабинете пол был навощен; зажжена была вновь купленная
лампа; предположено было, чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными принадлежностями, разливала сама Настенька, словом — проектировался один из тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.
Маленькая гостиная тесно набита пестрой мягкой мебелью, горками с «приданым», серебром и чайной посудой; ее украшали три
лампы, одна другой больше.
Перед ним стоял с
лампой в руке
маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И
лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
В
маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная
лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял
лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Большой японский зонт, прикрепленный к стене, осенял пестротой своих красок
маленькую женщину в темном платье; высокая бронзовая
лампа под красным абажуром обливала ее светом вечерней зари.
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную,
маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь
лампы казался досадно лишним.
Вошли в какой-то двор, долго шагали в глубину его, спотыкаясь о доски, камни, мусор, потом спустились куда-то по лестнице. Климков хватался рукой за стены и думал, что этой лестнице нет конца. Когда он очутился в квартире шпиона и при свете зажжённой
лампы осмотрел её, его удивила масса пёстрых картин и бумажных цветов; ими были облеплены почти сплошь все стены, и Мельников сразу стал чужим в этой
маленькой, уютной комнате, с широкой постелью в углу за белым пологом.
Он машинально побрел во двор дома. Направо от ворот стояла дворницкая сторожка, окно которой приветливо светилось. «Погреться хоть», — решил он и, подойдя к двери, рванул за скобу. Что-то треснуло, и дверь отворилась. Сторожка была пуста, на столе стояла
маленькая лампочка. Подле
лампы лежал каравай хлеба, столовый нож, пустая чашка и ложка.
Они уже были в
маленькой комнате с серыми дощатыми стенами; тут, кроме небольшого столика с зеркалом, табурета и тряпья, развешанного по углам, не было никакой другой мебели, и, вместо
лампы или свечи, горел яркий веерообразный огонек, приделанный к трубочке, вбитой в стену.
Она облетела все комнаты и еще раз убедилась, что она совершенно одна. Теперь можно было делать решительно все, что захочется. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима там, на улице, а в комнатах и тепло и уютно, особенно когда вечером зажигали
лампы и свечи. С первой
лампой, впрочем, вышла
маленькая неприятность — Муха налетела было опять на огонь и чуть не сгорела.
Лето стояло жаркое, и с каждым днем мух являлось все больше и больше. Они падали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жужжали, вертелись и приставали ко всем. Но наша
маленькая Мушка успела сделаться уже настоящей большой мухой и несколько раз чуть не погибла. В первый раз она увязла ножками в варенье, так что едва выползла; в другой раз спросонья налетела на зажженную
лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не попала между оконных створок — вообще приключений было достаточно.
А когда к ним перестали ходить, — когда был этот ужасный вечер, эта несчастная суббота, в которую никто не явился? Выскочивший из связи времен — как ярко помнится этот вечер со всеми его
маленькими подробностями, вплоть до
лампы, которая чуть-чуть не начала коптить.
Я перебежал впопыхах свою залу, схватил в передней с вешалки пальто, взял шляпу и выскочил за двери. Спускаясь с лестницы, слабо освещенной крошечною каминною
лампою, я на одном повороте, нос к носу, столкнулся с какой-то
маленькой фигурой, которая быстро посторонилась и, как летучая мышь, без всякого шума шмыгнула по ступеням выше. Когда эта фигурка пробегала под
лампою, я узнал ее по темному шерстяному платью, клетчатому фланелевому салопу и красному капору.
Большая
лампа под матовым абажуром обливала молочным светом посуду, серебро на столе и гладко причёсанную, тёмную головку
маленькой девочки с зелёным козырьком над глазами; пред нею лежала тетрадь, девочка рисовала тонким карандашом и мурлыкала тихонько, не мешая слушать ровную речь матери.
Потом Артамонов старший сидел за круглым столом, перед ним посвистывал
маленький самовар, позванивало стекло
лампы над головою, точно её легко касалась чья-то невидимая рука.
В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели
лампы с жестяными абажурами. На постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было.
Маленький однограммовый и пятиграммовый — люэс. Словом, это была жалостливая, занесенная снегом бедность. Но… Гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого я, мысленно замирая от страха, несколько раз уже делал новые для меня, еще загадочные и трудные вливания сальварсана.
Мы вошли в
малую операционную, и я, как сквозь завесу, увидал блестящие инструменты, ослепительную
лампу, клеенку… В последний раз я вышел к матери, из рук которой девочку еле вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос, который говорил: «Мужа нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, — убьет меня!»
Он увел ее в
маленькую дверь за шкафом книг, взяв
лампу со стола. Я долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Очень памятны мне вечера в
маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами. Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит
лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он говорит...
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями,
лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по
маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Он медленно взбирался на третий этаж по грязной чугунной сквозной лестнице, слабо освещенной стенными
лампами, и ему казалось, что он вдруг осиротел, сделался снова
маленьким, беспомощным мальчиком. Все его мысли были там, внизу около покинутой им матери.
Он плакал до тех пор, пока сон не охватил его своими широкими объятиями… Но и во сне Буланин долго еще вздыхал прерывисто и глубоко, как вздыхают после слез очень
маленькие дети. Впрочем, не он один в эту ночь плакал, спрятавшись лицом в подушку, при тусклом свете висячих
ламп с контр-абажурами.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела
маленькая жестяная
лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
Утро субботы началось для Ипполита Сергеевича
маленькой неприятностью: одеваясь, он свалил со столика на пол
лампу, она разлетелась вдребезги, и несколько капель керосина из разбитого резервуара попало ему в одну из ботинок, ещё не надетых им на ноги. Ботинки, конечно, вычистили, но Ипполиту Сергеевичу стало казаться, что от чая, хлеба, масла и даже от красиво причёсанных волос сестры струится в воздухе противный маслянистый запах.
Метеор пошел в ночлежку и зажег в ней
лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то
маленьким человеком вели по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла на грудь, ноги волочились по земле и руки висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяпы его свалили на нары, и он, вздрогнув всем телом, с тихим стоном вытянулся на них.
Мне то и дело мерещится
маленькая комната с голыми стенами,
лампа, раскрытая дверь; запах и свежесть ночи, а там, возле двери, внимательное молодое лицо, легкие белые одежды…
Мельник со своей подругой уселись в тёмном углу, у двери в
маленькую комнатку, им хорошо был виден весь трактир, освещённый пятью стенными
лампами. Их стол стоял у открытого окна; с улицы на них веял тёплый ветер, густой от смешанных запахов.
Они вышли из сада, и мельник, спросив, куда надо идти, крикнул извозчика. Подпрыгивая по неровной мостовой, пролётка с дребезгом покатилась между двумя рядами домов. Было ещё не поздно. Из окон на улицу лился свет
ламп и звуки голосов. Проезжая мимо одного
маленького белого дома за палисадником, Тихон Павлович услыхал раскаты басистого смеха, которому вторил смех женщины, звонкий и задушевный.
В последний раз разошлась семья, в последний раз я пришел в эту
маленькую комнату и сел к столу, освещенному знакомой низенькой
лампой, заваленному книгами и бумагой.
Завернутая
лампа горела
малым светом на столе.
Шли через курительные, затканные сплошь текинскими коврами, с кальянами, тахтами, с коллекциями чубуков на стойках, через
малые гостиные с бледно-зелеными гобеленами, с карсельскими старыми
лампами.
В комнате горела
маленькая голубая
лампа, слабо освещавшая лица…
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет
ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне
маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.